Chimera

? *** А девять жизней надо заслужить. Котам по умолчанию. Им проще. Макс получился слабеньким и тощим, не то что эти славные мужи, которых демонстрируют в кино.Спасатели железного покроя. Макс не носил трусы супергероя. И шорты не носил. Стеснялся ног. В его негероическом роду — бухгалтер, архитектор с ипотекой. Бабуля — пекарь. Дед — библиотекарь. Однажды чуть не утонул в пруду. Когда весна раскрашивала двор, Максима чуть ветрянка не добила. Светила Максу ипостась дебила, как выражался дедушка его, переходя на личность. И на мат. Отчаянно. В тоске. Невыносимо. Врачи грустили, глядя на Максима. Особенно грустил военкомат. Максиму надоело вымирать. Он записался в местную качалку. Открылись чакры. Трудно поначалу. Теперь ему давали номера, не пряча в рукава девичьих слез, радистки Кэт, бандитки и пиратки. Военкомат напрягся для порядка, но оказалось — полный сколиоз. Макс перенес два гриппа, пять икот. Стояла осень. Пахло ежевикой. Влюбился Макс. Подругу звали Викой, и вместе с Викой появился кот. Кошачьих войск известный генерал. Он откровенно ненавидел Макса, грача, курьера, почтальона, таксу. Врагов себе ревниво выбирал. Максим качался, бронзовел и креп. Кот гадил в тапки раз, наверно, тридцать. Максим оброс, потом решил побриться. Никто уже не звал "ходячий склеп". Максим стал игнорировать кота. Кот наблюдал. Максим завел бульдога. Ветеринар сказал: ещё немного, повторно пёс лишился бы хвоста. Максим работал в баре за углом. Он делал виртуозные коктейли, подумывал уже о спаниеле, надеялся хотя бы взять числом. Все изменилось резко и само. Кот когтем рисовал на ноутбуке. Читала Вика про театр Кабуки. Макс после смены не пришел домой. Знакомых обзвонили и служак, начальников, друзей, спортзалы, морги, заводчиков смешных весёлых корги. Максим пропал. Потом пропал кошак. Прошла неделя. Длинная как век. Лежал бульдог, воспитывал характер. Сидели архитектор и бухгалтер. Кот отыскал Максима. Был четверг. Зашёл. Мяукнул. Двинули за ним. Как выяснилось, Макс попал в больницу, в рубашке Макс. Какая там граница, раз кем-то подозрительно храним, но кто-то не заметил светофор. Дед вытащил коньяк и стал нетрезвым. Бухгалтер лихо колдовал над джезвой, переплывая мысленный Босфор. Живёт Максим, красавчик Макс, орёл. Кот производит пакости по списку. Максим принес молочную сосиску, котяра даже ухом не повел. Бульдог слюнями капает в еду. Подруга зависает в интернете. Максим кота и после смерти встретит. Когда ему вторую жизнь дадут. И вот тогда, кусая проводок, сверкая изумрудными глазами, кот скажет Максу: выдержал экзамен. И ты, и архитектор, и бульдог.

*** Машинист начинает ехать и вспоминать, сочиняет для шпал креозотные имена,над вокзалом повисли дожди, фонари и дрон. Машинист знаменит, машиниста зовут Харон.Ему дали красивую форму и белый бейдж, проводница кидала семками в голубей.Механический голос: "Наш поезд идёт в астрал. Он проедет Байкало-Амурскую магистраль,через пару тоннелей света и перспектив. На конечной по плану должны быть часам к пяти, если будет на всем протяженьи зелёный свет, если встречный на полном ходу не спихнет в кювет. Провожающих просим последний раз чмокнуть в лоб, помолившись, чтоб им на прощание повезло. Экипаж паровоза желает вам только сна". Паровоз начинает ехать и вспоминать, обывательски пахнуть кроссвордами и лапшой. Машинист дорожит каждой сданной ему душой. Выключается свет, загораются ночники, голубые, бордовые, жёлтые огоньки. Но страшнее всего, если где-то над головой загорается серый, мышиный и неживой. Это значит — такой же серой была вся жизнь. А теперь благодать — тебя едут, а ты лежи под хрустящей простынкой с намёком на РЖД. По петляющим рельсам ребячий бежит тотем, одноглазый, на плюшевых лапах по кличке Джек. Все забито — багажные полки, любой отсек. Даже в тамбуре (проникновенны, нежны, тихи) в одну кучу повалены мысли, мечты, стихи, ещё очень недавно талантливы и свежи. Машинист прибавляет скорость, а зверь бежит. Проводница, зевая, идёт проверять титан, проводница с Хароном работает лет полста, она может прикинуться тенью, кустом, совой, но чтоб солнце ночное сияло над головой, она раньше не видела или была слепа. "Эй, Харон, тут малец без питомца не может спать, говорит, его пёсель послушен, лохмат и мил, говорит, он обычно кашей его кормил, а однажды томатной подливкой для макарон. Отпустил бы мальчишку, не бойся, давай, Харон, мол, в дороге случилась усушка-утряска душ. Ты и так у начальства вечно на поводу. А не то за себя не ручаюсь — сорву стоп-кран". Машинист повторяет Веды, Завет, Коран, в кошельке медный шекель, юани, динар муллы. Машинист произносит два слова: "Домой, малыш". Кварцевание, шорох бахил, гостевой халат. "Сын игрушку просил. Вот, возьмите, я принесла. Это Джек. У него заплатка и мокрый нос". "Тихо, мама, не надо плакать. Всё обошлось". Коридоры, больничный запах, плывёт стена. Машинист начинает ехать и вспоминать.

*** Конечно, я помню про рай и ад, но есть кое-что честней: шагает по долгим пескам отряд оставшихся на войне. В нём каждый четвёртый сошёл с ума, а каждый второй молчит. У каждого первого в сердце тьма, звенят в голове мечи.У чёрного солнца закат кровит, навеки зашитый в нерв. Бредут камикадзе и штурмовик, драгун и легионер. А если сидят они у костра, а если заходят в бар, один безголосо кричит "ура". Другой же — "аллах акбар". Пьют чай, недовольно наморщив лбы, бурбон, самогон, саке. При этом поруганные любым, не узнанные никем. Конечно, я помню про небеса, посмертие, божий суд. Героев в рассказе должны спасать — и я их опять спасу. Не ради победы, такой благой, и правды от сих до сих. Солдаты в конце обретут богов, и боги обнимут их. Руками убитых смешных детей, глазами живущих вдов. Обнимут блуждающих в пустоте, и тех, кто всегда готов. Из каждого первого вынут гром, из горла достанут вой: идите домой, мужики, добром. И больше не будет войн. А будут цветы и осенний лист, дожди и река в струну. Ведь я, понимаешь ли, пацифист, и я не люблю войну. А если откроется мне канал и нужная частота — скажу: эй, Господь, у тебя война. Пожалуйста, перестань.

*** Лазарет пахнет спиртом, карболкой, бинтами, йодом, а война — безысходностью, болью и безнадёгой. Милосердные белые птицы приносят воду. Человек обращается к богу, не веря в бога: "Боже, сделай меня раввином, муллой, аббатом. Я иду на войну, на войне меня убивают. Каждый день, каждый час. Мне не нравится быть солдатом. В мире столько любви, что сказать не могу словами. Не бывало ещё у меня ни жены, ни дома. Я построил бы дом, я поставил бы в поле улей. Но мне дали железо, железо да тюк с соломой, шерстяную шинель, комариную песню пули, жар кровавых рассветов, махры полтора кисета. А ведь я же тебя никогда не просил об этом. Свою первую жизнь я провел по колено в правде. Я не помню имён командиров и цвета флага. Помню, мы отмечали с друзьями какой-то праздник, но раздался сигнал, и нас всех повели в атаку. Нас сближало единое жгучее чувство страха, кем бежал я вперед - желторотым юнцом сопливым, сапогами по глинистой жиже, по травам чахлым. А потом меня в землю зарыли под тонкой ивой в неуютной чужой стране, в незнакомом месте. Сидя в тёплых квартирах, легко не бояться смерти. Для второй моей жизни ты сделал меня прочнее, вероятно, учёл замечанья и сделал вывод. Меня с фронта мотало на фронт — хороши качели. Паровозы гудели протяжно, солдатки выли, выли ветхозаветно, как будто у них две глотки. Продавали газеты, крупу, пирожки с грибами. Я не помню числа, но я помню того малого, что беззвучно губами просил: "Напишите маме", и совал нам чернильное имя села-деревни, где мурлыкала кошкой река и цвели черешни. Через месяц нога стала чёрная от гангрены, Через сутки случилось проклятое наступление. Нас сближало единое/ разное чувство веры. А потом хоронили меня под высокой вербой. Третья жизнь. Третий раз я вяжу временные петли. Сотвори меня камнем, усталой водой сегодня. Я не знаю, что там, за чертой — темнота ли, свет ли. Собери меня, бог, из цветов, из чего угодно. Только больше не возвращай меня, бог, назад, и, вроде я говорил — мне не нравится быть солдатом". Бог глядит на него через марево, дым и копоть. Бог стреляет в солдата из вражеского окопа. Прорастают колосья на пахотном поле брани. А потом бог ложится с ним рядом и умирает деревянной колодой, безмолвной дубовой чуркой. И тогда всем является чудо, такое чудо. Открывает солдатик глаза в медицинской части, прекращает войну навсегда и идет за счастьем. Открывает глаза свои бог, запускает сердце. Гладит солнце дорогу, пылят по дороге берцы, И летит над ней небо, и вести летят, и ветер. Потому что любовь. Потому что сильнее смерти.

*** Лицо его — просто садись и пиши картину. Он знал наизусть Онегина, хуже — Фауста (один небольшой отрывок из середины).Ещё он был вежлив и тих, говорил "Пожалуйста","Спасибо", "Ах, извините" и "Добрый вечер".Ботинки о коврик всегда вытирались тщательно.Ну, то есть, хорошие, в принципе, делал вещи, но что-то мешало любить его окончательно. Когда приглашали в школу, на классном часе рассказывал малолеткам про жизнь окопную, рассказывал, как был ранен. И плакал часто. И грамоты на серванте лежали стопками. Писал аккуратно, с выверенным нажимом. И жил почти так же — настойчиво и внимательно. Он чудом каким-то не совершал ошибок. Всегда образец, отрада преподавателей. На первое мая шагал во главе колонны, и вовсе не конъюктурно, по убеждению. Он линии партии следовал неуклонно, он в спальне напротив окошка повесил Ленина, выращивал розы, выписывал "Труд" и "Правду". Смущался милейше, женился на рыжей Клавочке. На лето к нему погостить прилетал журавлик. Твердили соседки, которым он сделал лавочку, мол, есть же ещё мужчины, орлы, красавцы, а бабы-то дуры, хватали бы и лелеяли. Он книг не читал, но он очень любил абзацы, где что-нибудь было про пушки и кавалерию. Живот колыхался мягко, что та перина. Смеялся: "В войну я не барствовал". В солнце августа Зачем-то подался в отпуск на Украину. Его там узнали. В войну он работал старостой

*** Это Спарта, детка, Спарта, как ни крути,Ты беги, пока я считаю до тридцати,Если я сейчас начну считать до трёхсот,То по миру проедется Зевсово колесо.Закипят в Антарктиде снега, оживёт металл. Это Спарта, детка. Рок и тебя достал. Это Спарта, детка, держись и спины не гни. Будет новый царь, но не Дарий, не Леонид. Если я расскажу про того, кто тебя любил, Размотают Афиновы руки присохший бинт, Перерубит дороги-нити холодный меч, И покатится в небо моя голова без плеч. Нам всегда говорили, что эта страна — война, А войне не нужны ни герои, ни имена, Если твой герой с малолетства держал копье, Если ты его имя, как воду живую, пьешь, Он захочет вернуться к тебе со щитом, в седле, Я бы мог диадемой быть, но я — старый шлем. Если губы хмельнее вина и спелей олив. Вы дошли до финала, вы умерли, но дошли. Вы в крылатых котурнах на огненных рубежах. Это Спарта, но ты продолжайся и продолжай Танцевать сиртаки, любить недозревший сыр. Когда крикнет "ату" Аид, то залают псы, Трехголовые псы, прикусившие поводки. Это Спарта, детка, не слушай меня, беги От врагов, от богов, от бессилия, от проблем. Я прикинуться мог бы мессией, но — чёртов шлем. Ты со мной говоришь, что само по себе огонь. У войны твоей — зубы драконов, глаза Горгон. Смерть играет с любовью в "холодно-горячо", И толкает по Стиксу Харон погребальный чёлн. Это Спарта, детка, Спарта, как ни вопи, Не буди своим криком развалины Фермопил. Если ты теперь захочешь всё обнулить, Напиши сквозь столетья прошение на Олимп, Но тогда ты уже не увидишь, как вдоль стены Совершеннолетние дети идут с войны.

Фонарь. Мой блистательный граф, Вы опять оказались правы. Замок просто чудесен, не зря Вы его хвалили. И ворота, и сад, но особенно мне по нраву фонари. Распускаются ночью цветами лилий, георгинов, тюльпанов. О, боже, какое чудо. Обустроимся, граф, разберём сундуки с вещами. В спальне милый балкончик, любуюсь на вид отсюда, но соседство с погостом, конечно, слегка смущает. Полно, граф, не волнуйтесь. Не верю в неспящих духов. Девятнадцатый век на дворе, потрясений море. Исключительный ужин готовит теперь стряпуха. Атмосфера влияет. Вы помните те помои? Это в прошлом. Пишу что-то сбивчиво и туманно. Ах, забыла сказать — экономка разбила вазу. Обнимаю вас крепко. И страстно целую. Анна. Не тяните с ответом, прошу. Отвечайте сразу. Дорогая, я рад, что оставили предрассудки. И действительно, век девятнадцатый, что за ересь. Изучаю письмо добросовестно третьи сутки. Целиком переполнено нежностью. Я надеюсь, что дела мои сложатся быстро, притом удачно. Отрастил завитушки, свечусь, иногда моргаю. Не могу объяснить. Для меня это много значит. Хорошо, Вы меня понимаете, дорогая, не берете в расчёт разговоры и пересуды, не терзаете душу, не верите разной дичи. Обнимаю, графиня, пространно писать не буду. Вечереет, пойду постою на мосту. Ваш Ричард. Мой сиятельный граф, Вы опять оказались где-то. Где-то там, где не я. Упаси показать досаду. Вероятно, дела. Вероятно, там больше света. Вероятно, там нравится графу. Брожу по саду, развлекаю себя вышиванием и балами. Мертвецы остаются в гробах, возвращайтесь смело. Здесь уют и покой. По ночам фонари пылают золотым, переливчато-медным, жемчужно-белым, словно дивные звёзды ложатся в мои ладони, словно жизнь продолжается в них. А куда ей деться? Наблюдает за маленьким садом старик-садовник, говорит, что он служит почтенному роду с детства. Что отец ваш — фонарь. Украшал и Париж, и Лондон. Становясь человеком, гулял со свечой из воска. Что фонарь — ваша мать, у нее был железный локон. И вообще, она сильно заботилась о причёске. Для подобных фантазий нелепо служить мишенью. Но садовник не то, что кузнец — ни коня, ни воза. Ах, ответьте мне, Ричард, мне гнать бедолагу в шею или списывать бред старика на преклонный возраст. Выгонять, получается, слишком бесчеловечно. Обнимаю Вас, граф. Для картин привезите рамок. На мосту неохотно фонарь расправляет плечи, превращается в Ричарда и отбывает в замок.

Чебуреки

Капитан - Мне четыре. И мне сегодня купили шаттл.Батарейки в комплекте, инструкция на английском.Я один в квартире, и зуб языком расшатан.Ко мне с ватой приходит фея. Зубная. Близко Не подходит, ругаясь с моим прикроватным монстром, У него мой носок в полоску ( я знал - найдется). Мне доверили острые ножницы, я же взрослый, И теперь я ночами фольгой вырезаю звёзды. - Капитан, очнитесь. Похоже, мы сбились с курса, И наш топливный бак протекает, как чайник ржавый Нас бросает в углы Вселенной бильярдной лузой, Как пинг-понга мячик от Альфы и до Центавры. Капитан, просите посадку, немедля, срочно, Мы срослись телесами Ионой в китовом брюхе Настроение - выть морзянкой, тире да точки Для невидимых адресатов, тугих на ухо. - Мне пятнадцать и я сижу на покатой крыше, Говорю с котами о вечном и о девчонках. Меня всё достало, особенно этот прыщик, А ночами приходят мысли. О смерти. В черном. Аннотацией к книге Сартра (ну да, я умный), Мир подавится мной, как Щелкунчик орехом грецким. И теперь я из старого атласа режу луны, А они шуршат под подушкой, почти как в детстве. - Капитан, очнитесь, похоже, у нас проблема, В навигатор вбейте: "Что делать, когда всё плохо" Здесь так тихо, что слышно, как пальцы щекочет тремор За пределом уютных вотчин земного бога. Мы пружиним высокими лбами все те же грабли, Каждый новый удар - он точнее, больней и глубже, Вероятно, печалью нас всех отпевают в штабе, Мы пока еще живы и плакать по нам не нужно. Размотали катушкой нервы, замкнули клеммы, В медицинских картах - больны межпланетным сдвигом. Подготовьте скафандры, души и гермошлемы, Команданте, по курсу небо оттенка "гибель". - Мне семнадцать, и я зубрю сопромат и вышку, Я вином разбавляю лимфу и жгу глаголом. Я за каждую рифму талант отдаю бакшишем, Ко мне ночью приходит нимфа. Блондинка. Голой. И чердачную клетку давно на замок закрыли, И фасеточной сеткой просеян лиловый сумрак. Я ей: "Детка, мы все здесь - подобие звездной пыли, А она зевает и думает - я придурок. - Капитан, ну право, команда сошла по трапу, По уставу Вы расписались за наши шкуры. Здесь стеклом и сталью, как шалью из перьев гарпий, Леденеют кристаллы и сверлят алмазным буром Каменистое тело планеты. О ней не знают Кабинетные секты с адептами новояза. Мы идем по ней, будто первые люди рая, Пилигримы из алюминия и пластмассы. - Мне за тридцать. Меня куда-то везет автобус На голодный желудок проглочены остановки. Погодите, еще страницу, но сбился фокус, Словно кто-то меня писал и забыл концовку. - Капитан, продолжайте спать в гамаках созвездий. Вы последний из Могикан, нас уже не стало. Посмотрите и наши сны, вдруг придутся к месту, Шифрограммами ДНК в путевых журналах Сохраните память бинарной системой чисел, И Розеттским камнем, и магмой, кипящей в жилах. Расчехлите пламя, рычаг - как курок, и выстрел, Вам отсрочена смерть, так прощайте и будьте живы. **** Хочешь, я покажу тебе свой мир, хочешь, я приведу тебя в свой дом.Если я хоть немного тебе мил, если я хоть на йоту теперь тот.У меня десять "если", одно "но", у меня пара стульев, один стол.И когда ты целуешь в окно ночь, у меня сотня криков, один стон. Глубоко-глубоко есть сырой грот. Батарейки, фонарик, стальной крюк. Я давно от подъезда забыл код, всё равно, как ни странно, тебе люб. Если ты соизволишь закрыть рот, я открою вино и включу блюз. Я живу под землёй, как слепой крот, для тебя я иллюзия, дух, глюк. Превращаю в планеты твои "нет", в мириады планет - потерял счёт. У тебя на машине лежит снег, я толкаю тяжёлым веслом чёлн По холодной реке, по волне лет. Электрический рой золотых пчёл. Если я говорю, то несу бред, даже если неправ - то скажи, в чем. В том, что пальцы о камни давно стёр, пока имя твоё написал в ряд? У тебя карамель, мармелад, терн, у меня - горечавка, полынь, яд. Меня рвёт тишиной - я её пью, меня мучает страх - я его ем. Под подушкою локон - сухой вьюн. Ты гуляла по сказкам, ответь - с кем. Не подумай, что эти слова - лесть, но глаза твои - небо моих птиц. Если слышишь бесшовной воды плеск - это падает сердце стрижом ниц. И к нему подплывает косяк рыб, осторожных, блестящих, как твой мир. Оно светится, как колдовской гриб, оно тикает, как механизм мин, И оно разнесет все к чертям враз и родит нас других, как гора мышь. Я скроил себе плащ из кусков фраз и поставил заплатки цветных крыш. Открывашка, буханка, запас шпрот. В коридорах Хумгата на след встал, Тебе хочется верить, что я тот, а мне хочется видеть, что ты - та.

Манты

Ноябрь Я стою у окна. Ветер бесится в диком плясе, загибает дороги в хрустящие калачи.Я смотрю, как растёт это дерево, может, ясень. Ясень — умное дерево, ясень всегда молчит. Потому что ноябрь, и холодно, и угрюмо. И теперь только в дом, в тёплый дом, и ни шагу "из".И торчит одинокий фонарь лошадиным грумом, на асфальт насыпая снопы золотистых искр. Небо лики меняет стремительно, словно в клипе, протекает дождями в разношенном башмаке. Я смотрю, как растёт это дерево, может, липа, и становится сладко от мёда на языке, и становятся веки тяжёлым — не разлепишь, остаются такими, пока не настанет март. И гудит самолёт, как контуженный толстый слепень, как напившийся облачных соков большой комар. Тащат мебель (на узенькой лестнице грузный топот), словно это пиратский улов из солёных бухт. Я смотрю, как растёт это дерево, может, тополь, начинается лето, и в ноздри мне лезет пух. Жаркий воздух колеблется длинными лохмотами, и вагон электрички колеблется в резонанс. И мы едем на дачу (мы искренне так считаем), потому что уверена дача, что лес она. Я стою у окна, отучаясь быть человеком. Мои кольца годичные, тёмных морщинок сеть. Водопад вместо жидкости красной течёт по венам, и боюсь шелохнуться от страха зашелестеть. На дурной голове живут галки, клесты и совы, на спине — торопливая белка и короед. Забываю последнее имя/не помню слово. Очень нужное слово, наверно, его и нет. Я смотрю, как растёт это дерево, может, ива, в узких пальцах которой — блоха, акробат и вор. И я снова рождаюсь фарфоровой и крикливой, всё умеющей и не умеющей ничего. Я рождаюсь. Синюшной, болезненной, истончавшей, с припорошенным пластырным листиком на пупке. И храню то наследство, что мне завещала чаща — тростниковую дудку в младенческом кулачке. ***************** ...и книга на выходные

Шаман А ещё говорят, что вот жил на земле шаман. Навещали шамана кукушки и звёзды тоже. Серебристое небо вовсю исходило дрожью, а потом над макушками сосен висел туман. Необычный туман, переменчивый и густой. Может, даже вообще не туман — я его не трогал. В нём звенела, петляла несбывшаяся дорога, даже смерть в нём казалась не точкой, а запятой. А ещё говорят, что шаман принимал людей. Иногда принимал, если правильно был настроен. Он носил амулеты, рубаху косого кроя, колокольчики в черной растрёпанной бороде. Нет, он не был целителем, магом, не правил баг. Не читал Кастанеду запоем, не помнил Канта. Демонстрировал людям различные варианты, как могла повернуться загадочно их судьба. А ещё говорят — очень много что говорят. Разводились костры, и трещали в кострах поленья, растекаясь по вечеру золотом наваждения и кисельными реками медного сентября. И до самых далёких болот, где шумит аир, долетали слова, и пылали слова ожогом: — я хотел стать великим заслуженным дирижёром. — я хотела в кино, а теперь продаю чаи. — почему я хирург? я хотел забивать голы. — я хотел — чтобы рыцарь, и пусть не в стальных доспехах. "Я хотел, я хотела" — везде разносило эхо, разбивалось о камни и плющилось о стволы. С каждым долго отшельник беседовал по душам А ещё говорят, что случалось с людьми такое — посетители шли по домам хорошо, спокойно, а порой улыбались, осенним листом шурша: — ты не стал дирижёром, а если бы стал — вчера поперхнулся бы косточкой вишни в пустой квартире. И рыдали бы скрипки в последнем твоём эфире, и тебя позабыли, а ты молодец — играй на ступенях вокзалов. Придумывай бой во сне, в переходах метро, рассыпая себя на искры. Уж поверь, я не слышал прекраснее гитариста, я их слышал немало, но честно, прекрасней — нет. — ты хотела в кино? тебя взяли бы в сериал, режиссер гениальный бы вовремя не заметил, а сейчас на коленях мурлычут коты и дети, а умрёшь в девяносто на море. Ну как финал? А в другой ипостаси — не более тридцати. Да и друг у тебя просто сволочь, а не художник. Возвращалась со съёмок бы вечером, капал дождик. А тут пьяный водитель, врачи не смогли спасти. — почему ты хирург? а об этом спроси её, ту актрису, что в новой реальности не актриса. Отдохнул бы, отправился к пальмам и кипарисам. Чувство долга, наверное, щиплет сильней, чем йод. Футболист из тебя получился бы высший класс, нарасхват футболист — за тебя только клубам драться. Но тогда ты не сделал бы тысячи операций, хотя что тут лукавить — вообще б никого не спас. — ты о чём пригорюнился? стал же ведь, кем хотел. Посмотри на себя — настоящий отважный рыцарь. В холодильнике — эль, на столе — розмарин, корица, и не страшно с тобой прогуляться по темноте. Ты же рвешься на помощь — два раза не надо звать. С рюкзаком за плечами, и каждый поход — крестовый, потому что мечи и щиты бесполезней слова, что рождает твоя кучерявая голова. А ещё говорят, что достаточно грустно жить, если вечно жалеть о несбывшимся, неуспетом. Подивись, дорогая, у нас за окошком лето, хотя вроде сентябрь, и солнце лежит во ржи. И идём мы к шаману, и небо поёт не в такт. Оглянуться значительней легче, чем оглядеться. А ещё говорят, что когда-то в далёком детстве, он совсем не хотел быть шаманом. Но как-то так.

Борщ и подобие пампушек) Творожные булочки

Жизнь над пропастью: Как появился город на скале с единственной улицей и как там живётся https://zen.yandex.ru/media/kulturologia/jizn-nad-propastiu-kak-poiavilsia-gorod-na-skale-s-edinstvennoi-ulicei-i-kak-tam-jivetsia-5ff476fdbb14d54ffb6f3dfd?&utm_campaign=dbr ((( не получается нормально вставить текст.

Фаршированные шампиньоны

Соответствующая тема закрыта. Оставлю здесь. "ЗНАМЕНИЕ"

Куриная грудка "Гармошка". Пирог с яблоками и сливой. и... мини эксперимент - Маршмеллоу .

НАСТАСЬЯ Доходит Настасья до капища бывших чувств,встречают саамы её на горе и чудь."Зачем, — говорят, — ты, кулёма, сюда пришла, в грязи башмаки, в волосёнках — янтарь-смола.Несёшь ли дары — свежий хлеб, серебристых щук?"А им отвечает Настасья: "Себя ищу, найду, и тогда я сама себе сдамся в плен. Я видела сон про две тысячи красных лент. Я видела жабры форелей и окуней, но что может быть этих крашеных лент красней". Смеются шаманы: "Да сколько здесь вас таких, душа у тебя — ручейка, а слова — реки. Спи мягкими мхами, черничины ешь с куста, а девичью слабость ты духам отдай, оставь". И вяжет на дерево ленту Настасья вкрест — то слабость её, забирай, окаянный лес. Становится Настя печальнее, но сильней. Доходит Настасья до круга больших камней. Доходит Настасья до дома больших кругов, измолотых скал и истаявших ледников. Спирально петля завивается — лабиринт, кулёма с камнями и духами говорит. "А я, — говорит, — как велели, спала во мхах. Дышала земля — не кузнец раздувал меха. Я видела сон — даже черт мне теперь не брат —про сотню платков, что чернее, чем вдовий плат, чернее, чем мрачные смутные времена. И камни ей шепчут: "Доверь свою память нам. Мы — мрамор слоёный, блестящий от слез гранит. Мы всё сохраним, мы действительно сохраним, но ты не вернёшься, никто не вернулся в срок". И Настя на камень горючий кладёт платок— держи эти мысли в цвет воронова крыла. И дальше идёт, постоянна и весела. Доходит Настасья до храма погибших солнц и думает: "Странный я видела нынче сон. Летела по небушку стая простых рубах, пусты рукава их, намокшая ткань груба. Я видела раньше заснеженных журавлей, но вот никогда не встречала рубах белей. Настасья с обрыва шагает в дверной проём, и вторят ей стены, целованные огнём — последняя точка на карте, рубеж, приют: "Как мы тебя ждали, так даже родных не ждут. Оставь свою веру под сводами, не скрывай". Становится камушком глупая голова, лесными тропинками руки и две ноги, и нет больше Насти. Есть камень и часть тайги.

Лесная байка ЛЕСНОЙ. Чудо в нашей деревне случилось лет сто назад, быстро время летит, почитай, внучок, целый век.В крайнем доме селилась курносая егоза, да не в том, дурачина дурацкий, смотри левей.Дом построен на совесть, по-старому, по уму. Вот умели же, да? Ни единой гнилой доски. А какой был у девки-занозы рукастый муж, и детишечки, мал мала меньше, как васильки. Муж то баньку сваяет по-черному, то сарай. Петухи пропоют — и копается во дворе. Прибегут ребятишки гурьбой и давай играть, а он пальчиком им: "Ай-яй-яй, не вводите в грех". Не по злобе, скорей для острастки, пужал детей. "Ух, — кричал, — сорванцы, берегитесь, сейчас задам". А графин с самогончиком в погребе запотел, чистый, словно слезинка, прозрачный, как та вода. И горячий, как солнышко, хлебушек на столе, прямо таял во рту. Ты такого и не едал. После жёнка стоит у калитки, как тянет в лес. Лес-то темный, корявый, погибельная беда. Ни грибочков собрать, ни каких помогайных трав, ни всего, чем готова делиться сыра земля. Не зевай, вынимай картофан из золы костра. Что, устал меня слушать? Устал? Не сиди, приляг. На десерт деда самое вкусное приберег. Думал, дедушка только по лавкам гоняет вшей? Говорили — колдует в лесу онемевший бог, очень древний, наверно, древнее меня уже. Говорили, что сам сатана ему губы сшил, чтобы он не разбалтывал людям про их судьбу. Из мохнатого лба, словно рог, деревянный шип, а из левой лопатки кровит горделивый бук. И болотце с лягушками чавкает под ребром, там, где сердце стучит у нормальных людей в груди. Вместо носа у бога воронье торчит перо. Славный муж был у девки, но глупый, не уследил. Убежала, душа шалопутная, в мрачный лес куцей заячьей тропкой. Такие у нас леса. Ещё баяла раньше — отварят меня в котле, а я выпрыгну краше, милей да начну плясать. Мужики-то сперва встрепенулись, айда искать, кто с ножом, кто с серпом, кто с мотыгой через плечо. С пылу, с жару картошку не ешь, покатай в руках. Вот, внучок, молодец, а то чувствуешь, как печёт. Стоп, о чем говорил? А, да нет, не нашли её. Только зря сбили ноги, вернулись, как псы в репьях. Аккурат в сентябре, как убрали с полей жнивьё, заявилась родимая, скалится — вот и я. Вся счастливая, ладная, глаз у неё блестел, и даров притащила — попробуй измерь в горсти. Муж, конечно, простил, как при этакой доброте. А другой бы не знаю, возможно и не простил. Ближе к ночи, когда проревелись до волдырей, захотели чаевничать с сушками да вприхлёб. И хозяин из летних припасов достал кипрей, и беглянку спросили, по-нашенски, прямо в лоб, не встречала ль она лешачонков и лесовят, что за нечисть под самой бочиной свила гнездо. А она покраснела — прекрасен, мол, бог и свят, и зрачки у него — как два камушка под слюдой. И когда он смеётся - что ветер шуршит в листве, когда хмурится он — словно в небе бурчит гроза. Вот кумекай теперь, кто он —бог, человек ли, зверь. Разве больше никто не молился на образа. Да, чудная была деревенька, народ честней. Ты присыпь угольки, взбеленятся в один момент. А девчонка долгонько жила, умерла во сне, говорили — ой, лес горевал, ой, как лес шумел.

*** Давай про "болит", потому что должно болеть.Когда-нибудь мир вдруг проснётся совсем другим.Сегодня к напуганным людям идёт медведь, Идёт и ревёт по зудящей земле тайги. А он, косолапый, привык от людей бежать, Но рыжие лисьи хвосты подметают лес. Архангелы прячут под крыльями медвежат, И молится бог на сотрудников МЧС, За лопасти держит спасательный вертолёт, Как летний ребёнок глазастую стрекозу. Сибирь исчезает в дыму, и медведь идет. Под бурой обугленной шкурой несёт грозу. "Вот я, — говорит, — посмотрите, ведь это я. Я ваш олимпийский мишутка и Винни-Пух. И нет у меня динамита, пилы, ружья. Зовите скорей русских женщин войти в избу, Пока не сгорело все дочиста и дотла, Всё то, до чего не добрался пока Китай". Летят над скукоженной хвоей десятки лап. Десятки оленьих копыт и мышиных стай. Давай, расскажи им теперь про звериный рай. Про вечные жизни на радуге колесом. Своих узнавая по силе спешить за край, Мы слышим треск веток, как сдавленный SOS лесов. Нельзя, невозможно, неправильно умереть От чьей-то халатности, глупости. Далеко По нашим разодранным душам идёт медведь. У нас только совесть, печенье и молоко. Давай про "спасать", пока будет кого спасать Руками творца. Небо ходит на двух ногах. "Вот я, — говорит, — я пришёл к вам из пекла сам". Мы смотрим в глаза медвежат. И горит тайга. ТИГР Голод. Вкус бега с горчащею нотой голода.Лязгнул капкан горизонта и солнце ранили.Горло. Сухое, как хвоя. На ветках бородыКлочья морозного воздуха и дыхания.Доброй охоты. Река отливала оловом,Билась серебряным окунем в небо льдинноеНоздри лизало тепло, ударяло в голову.Цель на сетчатке. Янтарны глаза тигриные.Веки прихлопнули мухою отражение.Снега холодная песня слюною сглотнута.Сжалился лес. Оживая, пришел в движение.Жертвы испуг, первобытный азарт охотникаПеремешали судьбу, выделяя мускусомКислый туман. И созвездья на шкуру вешалиОстрые когти. Но чутким загривком чувствовал.Кто-то пришел в его дом на правах сильнейшего.Кто-то чужой. Без хвоста, без клыков, с гром-палкою.Прятался в облаке дыма и кашлял искрами.Если заря, то она непременно алая.Если ружье, то оно непременно выстрелит.Больно. Вкус бега со жгучею нотой всполоха.В воздух гортанное эхо со смехом тычется.Вылез из спального кокона. Пахнет порохом.Тот, кто вчера был охотником, стал добычею.Сильные лапы. У смерти двуногой слабые.Что, поиграем, костлявая? Кости брошены.Снег, забиваясь за ворот, стекает каплями.Тело в прыжке выгибается дикой кошкою,Бабочек снежных ловя. У свинцовых оводовДлинные жала. Ранения не залечатсяНи языком, ни временем. Рвать без повода -Это, пожалуй, слишком по-человечески.Слишком по-царски помечена территорияПеплом, консервными банками и безумием.Точка заката для красной строки истории.Зверю на помощь неслышно приходят сумеркиЖизнью девятой в девятом часу. НадежностьюБудет обманчив привал с кипятком и байками.Лес за пределами зла, за чертой хорошего.Миру не надо себя окружать собаками.Тигру не надо себя окружать величием.Слепками с мокрого следа тайга прополота.Тот, кто с утра был охотником, стал добычею.Холод. Вкус ночи с кровавым оттенком холода.

Запечённая скумбрия в горчичном соусе + рис и пироги.

Государыня, ведь если ты хотела врагов,Кто же тебе смел отказать?Борис Гребенщиков"Государыня" "Государыня" Ветер свистит, как пущенный вдаль снаряд, и на закате сердце взорвётся алым в город, захваченный армией октября: жёлтые маршалы, красные генералы. Время становится медленней и ровней, словно способно остановиться даже. Если назавтра Вы захотите снег, кто же, моя государыня, Вам откажет? Песни шатрами раскинуты во дворе, письма летят на дорогу шуршащим спамом. Нам нужно тысячу новых календарей, старые в рамочки, в старых хранится память, память истлеет, и ей не вернуть цвета. Мы остаёмся в начале своих безгреший. Если отрубите голову Вы шутам, кто же тогда, государыня, Вас утешит? Кроме улыбок, и нет ничего у нас, нас не пугают голодные псы со рвами. Мы в благодарность расскажем — придёт весна, Верьте-не-верьте, но всё же весна бывает. В ваших серебряных мыслях — мурлычут львы, Марсово поле и мёрзлое сердце птицы. Если однажды друзей позовёте Вы, не удивляйтесь недрогнувшим половицам. Не удивляйтесь скрипучим колёсам дрог, дроги скрипят отвратительно и поныне. Но государыня входит на свой порог — в ту же минуту порог застилает иней. "Век двадцатый. Октябрь в Питере" Век двадцатый. Октябрь в Питере.Крики, лозунги, прокламации.И в проекте мои родители, я тем более. Год семнадцатый.Лужи тоненьким льдом подернуты, белым знаменем, красным знаменем.Льётся с неба вода студеная. Что, не знали, как будет? Знали ведь. Ночи горше плодов паслёновых. Разбиваются жизни блюдцами. За дверями сидят влюбленные — не заметили революцию. Бытовое — считай, мещанское. Хата с краю на крайней улице. Но зато эти двое счастливы, и читают вслух, и целуются, чинят сны, друг об друга греются — друг у друга военопленные. Усыпите обратно Герцена, по-другому растите Ленина. Год семнадцатый. Осень в Питере бьёт штыками, качает мачтами. Я, далёкая от политики, но с прабабкою раскулаченной ворошу это злое прошлое, может, зря, только рвётся тонкое. Было, верно, и в нем хорошее, было, правда, и в нем жестокое. Кто-то что-то решил, и сделали, а зачем, почему — неведомо. Знамя красное, знамя белое. Двое сжались в комочки вербные. Перемелется всё, забудется фотохроникой, кинопленками. Упаси нас жить в революцию, упаси нас не быть влюблёнными.

Кулинарный баттл) Русские блинчики vs Американские поповеры(выпрыгивающие булочки) По сути, обычное блинное тесто , но при выпекании на сковороде получим - тонкие блинчики. а при запекании в духовке -растущие и вылезающие из формы булочки. Хрустящие снаружи. очень нежные и мягкие внутри. На вкус как заварные да ещё и полые внутри) Наполнять по желанию любой начинкой. От риета, паштета. твор. сыра. икры и т.д до вар.сгущ., взбитых сливок с ягодами. густого йогурта и...на что хватит вашей фантазии.